НулевойПервыйВторойТретийЧетвертыйПятыйШестойСедьмойВосьмойДевятыйДесятыйОдиннадцатыйДвеннадцатыйТринадцатый

Большая, уютная, старая… Со второй половины XVIII столетия до середины XIX века Москва была настоящим дворянским городом


Было время, когда весь образ жизни Москвы как будто казался подстроенным под одно сословие – дворянство. Этот период так и называют – «Москва дворянская»: последние десятилетия XVIII века и вплоть до 40-х годов века следующего. То время наполнено для страны славными событиями: победами в четырех Русско-турецких войнах (1768–1774; 1787–1791; 1806–1812; 1828–1829), победой в Отечественной войне 1812 года, взлетом на мировой уровень российской литературы и еще многими другими достойными делами наших предков.


«Воля, братец!»

После того как император Петр III (1728–1762) в свое недолгое царствование, как пишут историки, в 1762 году «подмахнул» Манифест о вольности дворянства, начался настоящий расцвет «Москвы дворянской». Избавление дворян от необходимости служить не менее четверти века, а также и отмена для дворян телесных наказаний буквально перевернули Россию. Отныне старая столица постепенно стала настоящим раем для отставных вельмож, которым не желалось наблюдать при дворе возвышение новых фаворитов, «пенсионеров» государевой службы, мечтавших пожить в Москве «на покое», женихов всех возрастов и состояний – благо невест в Москве было в изобилии, а также всех любителей жизни спокойной и размеренной с приятными русскому человеку удовольствиями.

Федор Васильевич Ростопчин (1763–1826), бывший в 1812–1814 годах военным губернатором Москвы, писал: «Все важнейшие вельможи, за старостью делавшиеся неспособными к работе, или разочарованные, или уволенные от службы, приезжали мирно доканчивать свое существование в этом городе, к которому всякого тянуло или по его рождению, или по его воспитанию, или по воспоминаниям молодости, играющим столь сильную роль на склоне жизни. Каждое семейство имело свой дом, а наиболее зажиточные – имения под Москвой. Часть дворянства проводила зиму в Москве, а лето – в ее окрестностях. Туда приезжали, чтобы веселиться, чтобы жить со своими близкими, с родственниками и современниками».

Историк Михаил Иванович Пыляев (1842–1899) приводит слова другого известного мемуариста – князя Петра Андреевича Вяземского (1792–1878): «В Петербурге сцена, в Москве зрители; в нем действуют, в ней судят. И какие большие актеры, обломки славного царствования Екатерины, проживали в былое время в Москве, каких лиц изменчивая судьба не закидывала в затишье московской жизни! Орловы, Остерманы, Голицыны, Разумовские, Долгорукие, Дашкова – одна последняя княгиня, своею историческою знаменитостью, своенравными обычаями могла придать особенный характер тогдашним московским гостиным.

Но не одни опальные и недовольные, покидая службу, переселялись в Москву – были и такие, которые, достигнув известного чина, оставляли службу и жили для семейства в древней столице. Многие из помещиков приезжали на зиму в Москву и жили открытыми домами. Московское благородное собрание и Дворянский клуб, начиная от вельможного до мелкопоместного дворянина, собирали в свои залы по вторникам от трех до пяти тысяч человек. Эти вторники для многих служили исходными днями браков, семейного счастья и блестящих судеб».

Большая, уютная старая столица могла предоставить и карьерные возможности – до 1864 года здесь располагались некоторые департаменты Сената, можно было служить «по гражданской части» в Московской синодальной конторе, Архиве Министерства иностранных дел (помните пушкинских «архивных юношей»?) или даже делать военную карьеру, например, в штабе Московского военного округа, в военных училищах или в Московском отделении Общего архива Главного штаба.

Мемуарист Филипп Филиппович Вигель (1786–1856) так описывал особенности службы в старой столице: «Сколько мест в Москве, где служба – продолжительный приятный сон! Кремлевская экспедиция, Почтамт, Опекунский совет и другие!»

Военные парады и смотры в Москве того времени проходили на Театральной площади, куда и собирались желающие на других посмотреть и себя показать. А показать себя в Москве умели с поистине русским размахом. Победный XVIII век в Москве получил особые преимущества – накопленное служившими по четверти века и более вельможными предками московские наследники мотали особенно широко.

«Другой барин не покажется на гулянье иначе, как верхом, с огромной пенковой трубкою, а за ним целый поезд конюхов с заводными лошадьми, покрытыми персидскими коврами и цветными попонами. Третий не хочет ничего делать как люди: зимою ездит на колесах, а летом на полозках… Воля, братец!.. Народ богатый, отставной, что пришло в голову, то и делает», – вспоминал писатель Михаил Николаевич Загоскин (1789–1852).

Кто имел средства, не скупился

Чего только не насмотрелась Москва в годы дворянской воли! И кареты из чистого серебра, и выезды небывалой пышности, и ежедневные обеды на полсотни гостей, что среди вельмож было делом обычным. Богатые московские аристократы содержали личные церкви, картинные галереи, оркестры, манежи с редкими лошадьми, соколиные охоты, собачьи своры, погреба старых вин, библиотеки редких книг, оранжереи, домовые театры. В конце XVIII века в Москве было 22 только самых известных крепостных театра. Мемуаристка Елизавета Петровна Янькова в своих воспоминаниях «Рассказы бабушки» с ностальгией вспоминала: «Кто имел средства, не скупился и не сидел на своем сундуке, а жил открыто, тешил других и сам чрез то тешился».

Московские модники, которые ежедневно выезжали на бульвары, ставшие с XVIII века любимым местом модных гуляний, считали хорошим тоном менять наряды ежедневно, что было очень и очень накладно – не одно благородное семейство разорилось на таких «гуляниях». За модными вещами во времена начала и середины царствования императрицы Екатерины II (1729–1796) ездили не на Кузнецкий Мост – его слава была еще впереди, а в Гостиный Двор, на Ильинку. «Петиметры» и «амурщики», по словам недовольных купцов, «галатонили», то есть, по нашему представлению, «тусовались», и при этом мешали торговле. Да еще всякий желал приехать за покупками как можно более пышно – с гайдуками на запятках карет, скороходами, кучерами в пудреных париках.

Кузнецкий же Мост обустроил граф Иван Илларионович Воронцов (1719–1786), чья усадьба в Москве занимала огромную территорию – от Рождественки до Петровки и до Неглинного проезда. Впрочем, это было только одно из владений Воронцова. Сегодня на месте бывшей усадьбы Воронцовых располагается Московский архитектурный институт. Именно граф Воронцов на Кузнецкой горе выстроил ряд каменных домов и обустроил эту территорию так, что вскоре за ним в это место потянулись многие представители московской знати – Бибиковы, Боборыкины, Барятинские, Голицыны, Долгорукие, потом к их дворцам пристроились немецкие лавочки с модным товаром, а с конца XVIII века – французские модные лавки.

Бывшая в начале XIX века гостьей княгини Екатерины Романовны Воронцовой-Дашковой (1743–1810) англичанка Марта Вильмот писала, что москвичи вообще большие модники и считают, что в этом намного превосходят петербуржцев. К удивлению и зависти англичанки, оказалось, что в Москве каждая женщина в дворянском обществе носит турецкую шаль. Эти кашемировые шали были тогда очень дороги. «Княгиня подарила мне большую турецкую шаль, которая стоит 30 гиней, а в Англии, думаю, может стоить 50–60 гиней», – писала Марта в письме на родину. В то время 50–60 гиней были огромные деньги. Героиня знаменитого романа «Джейн Эйр» за свою работу гувернанткой получала 30 гиней в год.

Прислуги в дворянских домах Москвы было видимо-невидимо, их число могло доходить до нескольких сотен. Как писала Янькова, «людей в домах держали тогда премножество, потому что кроме выездных лакеев и официантов были еще: дворецкий и буфетчик, а то и два; камердинер и его помощник, парикмахер, кондитер, два или три повара, и столько же поварят; ключник, два дворника, скороходы, кучера, форейторы и конюхи, а ежели где при доме сад, то и садовники. У людей достаточных бывали свои музыканты и песенники… человек по десяти». Та же Марта Вильмот с возмущением писала в Англию: «Удивляет меня ужасающее количество слуг: подумать только, двести, триста, а порой четыреста человек… Подниматься по лестнице без помощи слуг русские дамы считают ниже своего достоинства… В господской передней постоянно толкутся четверо-пятеро лакеев, готовых откликнуться на зов своих господ… Чтобы избавить господ от труда отворять и затворять двери, возле каждой комнаты сидит слуга».

Хотя часто изобилие прислуги свидетельствовало не только о барстве, но и о… благотворительности. Когда племянница как-то спросила графа Кирилла Григорьевича Разумовского (1728–1803), разве нуждается он в таком большом количестве слуг, граф ответил: – Ты права – я во многих не нуждаюсь, пусть идут. Но прежде спроси: не нуждается ли кто из них во мне?

Замечательным примером того, как жили московские вельможи, может служить «бриллиантовый князь», русский дипломат Александр Борисович Куракин (1752–1818), чей дом на Старой Басманной улице описала нашедшая в московском обществе теплый прием и множество заказов французская художница Элизабет Виже-Лебрен (1755–1842), оставившая нам немало портретов москвичей той эпохи. Для полноты картины отметим, что дворец на Старой Басманной был лишь одним из многих дворцов и имений князя Куракина. Вот что вспоминала Виже-Лебрен: «Нас ожидали в обширном его дворце, украшенном снаружи с истинно королевской роскошью. Почти во всех залах, великолепно обставленных, висели портреты хозяина дома.

Перед тем как пригласить нас к столу, князь показал нам свою спальню, превосходившую своим изяществом все остальное. Кровать, поднятую на возвышение со ступеньками, устланными великолепным ковром, окружали богато задрапированные колонны. По четырем углам поставлены были две статуи и две вазы с цветами. Самая изысканная обстановка и великолепные диваны делали сию комнату достойной обителью Венеры. По пути в столовую залу проходили мы широкими коридорами, где с обеих сторон стояли рабы в парадных ливреях и с факелами в руках, что производило впечатление торжественной церемонии. Во время обеда невидимые музыканты, располагавшиеся где-то наверху, услаждали нас восхитительной роговой музыкой… Князь был прекраснейший человек, неизменно любезный с равными и без какой-либо спеси к низшим».

Свое прозвище «бриллиантовый князь» Александр Борисович получил за то, что его ежедневное облачение было самым щедрым образом украшено бриллиантами – на его портретах они тщательно выписаны. Славился князь тем, что к каждому костюму полагался свой набор – обувь, шляпа, трость, перстни, табакерка и т.д. И все детали, разумеется, с бриллиантами.

Так и не женившийся Куракин сумел оставить огромное наследство и несколько десятков внебрачных детей, некоторых из них князь наделил дворянством и даже баронскими титулами.

Вестовщики, «старые княгини» и отчаянные головы

Лучше всего московские типажи описал потомственный москвич и выпускник Московского университета Александр Сергеевич Грибоедов (1795–1829) в знаменитой комедии «Горе от ума». Множество определений из комедии вошли в русский язык как устойчивые обороты – ими пользуются и сегодня. Вот о московских вельможах: «Что за тузы в Москве живут и умирают!»

А вот о московских барышнях:

«Французские романсы вам поют

И верхние выводят нотки,

К военным людям так и льнут.

А потому, что патриотки».

А это портрет бравого военного с говорящей фамилией Скалозуб: «И золотой мешок, и метит в генералы».

Сам полковник о себе говорит еще более красноречиво: «Ученостью меня не обморочишь». Главный герой комедии, Александр Андреевич Чацкий, чем-то напоминает Петра Яковлевича Чаадаева (1794–1856), автора «Философских писем», объявленного сумасшедшим за критику российской действительности и много лет жившего в Москве под надзором полиции и медиков. Но надо отметить, что свой «диагноз» Чаадаев получил уже после смерти Грибоедова – так что, поэт угадал судьбу философа?

Когда текст комедии в конце 20 – начале 30-х годов XIX века ходил по Москве в рукописных копиях, многие узнавали себя в персонажах «Горя от ума». Вот Платон Михайлович, который когда-то был лихим офицером, а нынче – «московский житель и женат» и без конца разучивает один и тот же дуэт на флейте. «Муж-мальчик, муж-слуга, из жениных пажей / Высокий идеал московских всех мужей». Немало в московских гостиных тогда бродило таких Платонов Михайловичей. А вот Репетилов, мнимый бунтарь. «У нас есть общество, и тайные собранья / По четвергам. Секретнейший союз», – сообщает он гордо Чацкому, и скоро становится ясно, что все, что делают «заговорщики», – шумят да развлекаются в Английском клубе.

«Зла, в девках целый век, уж Бог ее простит», – говорят в пьесе об одной даме, и этот персонаж был узнаваем. С женихами было непросто, и немало не слишком красивых и не слишком богатых девушек оставались старыми девами. Они и определяли часто общественное мнение в гостиных, жестоко осуждая малейшие отступления от правил среди более счастливых в личной жизни женщин. Знаменитая «княгиня Марья Алексевна», которая так и не появляется, но о возможном дурном мнении которой с таким ужасом восклицает Фамусов в последней строке пьесы («Ах! Боже мой! что станет говорить / Княгиня Марья Алексевна!»), явно относится к числу московских гранд-дам, родовитых, богатых и пожилых. Их еще называли великосветскими старушками. В комедии появляется «старуха Хлестова», чьего мнения всерьез опасаются прочие персонажи и чьего расположения желают.

Прототипом Хлестовой была знаменитая Настасья Дмитриевна Офросимова (1753–1826), о которой писал не один Грибоедов. Князь Петр Вяземский охарактеризовал Настасью Дмитриевну весьма образно: «Настасья Дмитриевна Офросимова была долго в старые годы воеводою на Москве, чем-то вроде Марфы Посадницы, но без малейших оттенков республиканизма.

В московском обществе имела она силу и власть. Силу захватила, власть приобрела она с помощью общего к ней уважения. Откровенность и правдивость ее налагали на многих невольное почтение, на многих страх.

Она была судом, пред которым докладывались житейские дела, тяжбы, экстренные случаи. Она и решала их приговором своим. Молодые люди, молодые барышни, только что вступившие в свет, не могли избегнуть осмотра и, так сказать, контроля ее. Матери представляли ей девиц своих и просили ее, мать-игуменью, благословить их и оказывать им и впредь свое начальническое благоволение». Елизавета Петровна Янькова тоже не обошла своим вниманием персону Офросимовой – да и как ее было обойти?! «Офросимова Настасья Дмитриевна была старуха пресамонравная и пресумасбродная, требовала, чтобы все, и знакомые, и незнакомые, ей оказывали особый почет. Бывало, сидит она в собрании, и Боже избави, если какой-нибудь молодой человек и барышня пройдут мимо нее и ей не поклонятся: «Молодой человек, поди-ка сюда, скажи мне, кто ты такой, как твоя фамилия?» – «Такой-то». – «Я твоего отца знала и бабушку знала, а ты идешь мимо меня и головой мне не кивнешь; видишь, сидит старуха, ну, и поклонись, голова не отвалится; мало тебя драли за уши, а то бы повежливее был». И так при всех ошельмует, что от стыда сгоришь».

Лев Николаевич Толстой (1828–1910) в романе «Война и мир» тоже не смог не упомянуть Офросимову.

Мы ее узнаем в строках: «Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения.

Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее».

Публичная жизнь «дворянской Москвы» была немыслима и без тех, кого называли «вестовщики».

«Тот черномазенький, на ножках журавлиных,

Не знаю, как его зовут,

Куда ни сунься: тут как тут,

В столовых и в гостиных».

Ну, это Грибоедов писал о «вестовщиках» мужского пола, но хватало и дам-«вестовщиц». Это были люди самые мобильные и обладающие памятью и воображением. Ежедневно им удавалось объехать не один дом, там посетить обед, там званый вечер, там – детский праздник, там бал или публичное мероприятие, театральное представление и т.д. Главным багажом «вестовщиков» были новости и сплетни. От них Москва узнавала обо всем, что происходило в семьях, столичных и провинциальных, как дела в столице, что с новыми назначениями и отставками, какие намечаются брачные союзы и кто ожидается в Москве из именитых гостей, отечественных и иностранных, да и что в мире делается. Жизнь «вестовщиков» была самая беспокойная: попутно они умудрялись исполнять множество поручений, развозили записочки и посылочки, передавали приветы и приглашения – одним словом, чуть ли не исполняли роль современного интернет-сообщества с человеческим лицом.

А еще дворянская Москва любила награждать своих персонажей прозвищами. Вот хотя бы князей Голицыных, которые традиционно славились плодовитостью, и потому их было так много, что проще было именовать прозвищем. Вот так князь Юрий Николаевич Голицын (1823–1872), знаменитый дирижер, композитор и постановщик народных хоров, в Москве именовался просто Юркой. Музыкальный критик и меценат Николай Борисович Голицын (1794–1866), по заказу которого Бетховен написал несколько квартетов, так и названных «Голицынские», имел прозвище Голицынвиолончелист, друг Александра Сергеевича Пушкина (1799–1837) и Михаила Ивановича Глинки (1804–1857), музыкант и поэт князь Сергей Григорьевич Голицын (1803–1868) имел прозвище Фирс и т.д.

Не оставались без прозвищ и дамы – так, знаменитую барыню Анну Ивановну Анненкову, мать декабриста Ивана Александровича Анненкова (1802–1878), звали Королевой Голконды за большое богатство и причуды – эта барыня предпочитала вести светскую жизнь ночью, а днем спать.

У знаменитого бретера и картежника графа Федора Ивановича Толстого (1782–1846) было прозвище Американец, вполне им заслуженное. Во время кругосветного путешествия под командой Ивана Федоровича Крузенштерна (1770–1846) в 1803–1806 годах молодой офицер так возмутил начальство своими проказами, что его после долгих увещеваний просто высадили на Камчатке, откуда он добрался до Алеутских островов, где и жил какое-то время среди дикарей. Потом Толстой вернулся в Петербург «своим ходом», то есть пешком, на телеге и на коне, из самого Петропавловска-Камчатского, куда его доставило торговое судно. В Отечественную войну Толстой отличился своим героизмом в Бородинском сражении, был ранен и награжден. Всего его разжаловали 11 раз, и всякий раз ему удавалось снова «выслужить» прощение.

И ему нашлось место среди персонажей Грибоедова:

«Ночной разбойник, дуэлист,

В Камчатку сослан был, вернулся алеутом,

И крепко на руку нечист».

Сам граф возражал против того, что «на руку нечист»: просил переделать на «в картишки на руку нечист» – этого Толстой не отрицал.

Жил в Москве Толстой на Сивцевом Вражке, держал открытый дом и был женат на цыганской плясунье Авдотье Тугаевой. Несмотря на такую скандальную репутацию, Толстому мало кто рисковал отказать от дома – количество убитых графом на дуэли было внушительным.

Другом Толстого был не менее известный в Москве Павел Воинович Нащокин (1801–1864), также любитель приключений, женщин, карт и также женатый на цыганке, Ольге Солдатовой. Друзья не раз потрясали Москву своими загулами и чудачествами. Среди их друзей были Александр Пушкин и поэт-гусар Денис Васильевич Давыдов (1764–1839), живший по соседству с Толстым-Американцем.

Человек другого поколения, Александр Васильевич Сухово-Кобылин (1817–1903), как будто замыкает собой череду «отчаянных голов» «дворянской Москвы».

В своей молодости потомок знатного рода, широко образованный (закончил Московский университет, потом учился в Европе), знающий несколько языков, имевший большое состояние и наделенный отменным здоровьем и привлекательной внешностью, изрядно покутил в Европе и Москве. Если бы не уголовное дело, по которому его обвинили в убийстве содержанки-француженки, и вынужденное нахождение в тюрьме, кто знает, был бы нам знаком драматург Сухово-Кобылин, автор трилогии «Свадьба Кречинского», «Дело», «Смерть Тарелкина»?

Дело на Сухово-Кобылина в конце концов было закрыто – помогли большие деньги и связи. Иначе, хоть Александр Васильевич и был невиновен, мог бы угодить и в Сибирь. Мрачный колорит его пьес, написанных сочным языком, как будто подводит итог «дворянской Москвы» – прежние господа разорились, мир изменился, пришли иные люди. Вот так – от «Горя от ума» до «Свадьбы Кречинского» – можно наблюдать, как менялись в той Москве персонажи и типажи. А все-таки жаль того удивительного города, о котором написано столько воспоминаний.

Текст: Алиса Бецкая



Назад в раздел
СаториМосинжпроектГеопроектизысканияМОЭСК
ПНСДоркомэкспоМОСПРОМСТРОЙАктивКапитал